Записки юного врача ошибки

Структура и функциональное значение образа
врача в цикле рассказов «Записки юного врача» и рассказе «Морфий»

 Впервые
образ врача возникает в творчестве М.А. Булгакова в цикле рассказов «Записки
юного врача». «Записки юного врача» состоят из 
шести рассказов, объединенных сквозным образом героя-рассказчика: «Полотенце
с петухом», «Крещение поворотом», «Стальное горло», «Вьюга», «Тьма египетская»,
«Пропавший глаз» и «Звездная сыпь».

В
1919 году  в своём кабинете врача
Булгаков создает «Записки земского врача» (позже он назовет их «Записки юного
врача»). Первая редакция рассказов не сохранилась. Булгаков перепишет их осенью
1921года  и потом в 1925-1926годах, по
мере их публикации в журнале «Медицинский работник», а также («Стальное горло»)
в ленинградском журнале «Красная панорама», в какой-то степени отредактирует их
снова. Это и будет единственная прижизненная публикация «Записок юного
врача».  По мнению Л. Яновской,
многие  неувязки (село в одном рассказе
будет называться Мурьевым, в другом – Никольским, и  юному врачу в одно  и то же время будет то 23, то 24 года, и
навсегда останется загадкой для редакторов, какой собственно из двух рассказов
открывает «Записки юного врача»   —
«Полотенце с петухом» или «Стальное горло», потому что в цикле явно два
равноправных первых рассказа) подтверждают, что правка 1921 и 1925 годов была
частичной и первоначальный смысл и пафос этих рассказов существенно изменить не
могла (72, 38). Впервые «Записки юного врача» в виде цикла вышли в 1963 году в
Библиотеке «Огонька» (№23) без рассказа «Звездная сыпь». Кроме того, они так и
остались не сведенными воедино. В письме Е.С. Булгаковой от 25.04.1964 Н.А.
Булгакова-Земская писала: «На выпуски и переделки толкнуло в значительной мере
изменение общего заглавия сборника, слово «рассказы» заменено словом «записки».
Но ведь по жанру это не записки, а именно рассказы. Подгонять текст одного
рассказа к другому не было надобности. Кроме того, название «Записки» невольно
заставляет пытаться отождествить автора с героем рассказов – юным врачом
двадцатитрехлетним выпускником, только что окончившим медицинский факультет»
(26, 82).

В
основе «Записок юного врача» действительно лежат реальные жизненные
обстоятельства – служба Булгакова в качестве земского врача в Смоленской
губернии. Летом 1916 года,  по условиям
военного времени досрочно закончив медицинский факультет, Булгаков добровольно
поступил в распоряжение Красного Креста и получил возможность все лето 1916
года проработать в прифронтовых госпиталях на Юго-Западном фронте. 29 сентября
1916 года молодой врач прибыл к месту своего окончательного назначения в
Никольскую земскую больницу, в сельцо Никольское Карачаевской волости
Сычевского уезда. 18 сентября 1917 года Булгаков добился перевода в Вяземскую
городскую больницу. Впечатления  этого
года (с сентября 1916 по сентябрь 1917) отзовутся в окрашенных юмором, ярких
картинах «Записок юного врача», а этот период предстанет едва ли не как  самый светлый в его биографии –
«благословенный и трудный период испытания мужества и врачебного мастерства,
творчески полезной и признанной  работы»
(72, 29). В «Записках юного врача» отображены многие подлинные случаи врачебной
деятельности Булгакова, многие из операций, выполненных самим доктором
Булгаковым, отразились в рассказах. В цикле главный герой моложе Булгакова, ему
24, хотя действие и сдвинуто на год по сравнению с булгаковской биографией:
юный врач приезжает в село в сентябре 1917 года, а не в сентябре 1916.

М.А.
Булгаков, назвав свою книгу «Записки … врача», 
подчеркнул тем самым ее связь с «Записками врача» В.В. Вересаева. Между
этими произведениями действительно существует связь и одновременно противопоставление.

В.В.
Вересаев работал над своими «Записками врача» с 1895 по 1900, опубликованы были
в №1-5 журнала «Мир Божий» за 1905 год. По своей форме являются новаторскими в
русской литературе. А.Ф. Силенко новаторство «Записок врача» В.В. Вересаева
видит в том, что «публицистика, затрагивая острые проблемы медицины,
органически переплетается с художественным словом» (53, 40). «Публицистической
повестью полумемуарного характера» называет ее Ю. Фохт-Бабушкин, где
органически совместились разнородные элементы – художественные зарисовки,
элементы очерка, публицистической и научной статьи (63, 16). Да и сам В.В.
Вересаев настойчиво возражал против восприятия ее как чисто художественного
произведения (в «Записках врача» автор приводит множество документов, письма,
факты из газет) и в качестве автобиографии, несмотря на то, что многие
рассуждения героя переписаны из личного дневника писателя.

 «Полнокровная образная проза» Булгакова, по
определению Л. Яновской, сильно отличается от «Записок врача» Вересаева (72,
39). Пишет М.А. Булгаков  без излишней
декламации, без пышных фраз о долге врача, без ненужных поучений. Центральный
персонаж «Записок юного врача»  не
рассказывает, а описывает события  «с
умением новеллиста. Это — ретроспективный рассказ писателя о своем прошлом
врача» (1, 1, 555).

 «Записки врача» также написаны от первого
лица, основные вехи биографии героя полностью совпадают с биографией самого
В.В. Вересаева. Его  герой, как и сам
автор, «кончил курс на медицинском факультете», затем «в небольшом губернском
городе средней России» занимался частной практикой и, поняв, что для
самостоятельной работы еще не подготовлен, уехал в Петербург учиться: устроился
в больницу «сверхштатным».   Анализируя образ
врача В.В. Вересаева, А.Ф. Силенко пишет: «Соприкосновение с врачебным миром и
собственная практика доводит молодого врача до отчаяния, до горького
разочарования, но более проникновенное изучение медицинских наук в дальнейшем
убеждает его, в конце концов, в высшей полезности медицины» (53, 41). В
«Записках врача» возникает излюбленная вересаевская тема – история
«обыкновенного, среднего» трудового интеллигента, история того, как
формировалось его мировоззрение. Он понимает, что наука, власть, закон – все на
службе лишь у людей обеспеченных. «Медицина есть наука о лечении людей, так оно
выходило по книгам /…/ но в жизни сказывалось, что медицина есть наука о
лечении одних лишь богатых и свободных людей. По отношению ко всем остальным
она является лишь теоретической наукой о том, как можно было бы вылечить их,
если бы они были богаты и свободны» (2, 
244). Пользуясь бесправием, темнотой бедноты, врачи нередко ставят на
своих пациентах чреватые смертельным исходом опыты. Но даже тогда, когда
больной попадает в руки честного медика, настоящее лечение невозможно. Герой
повести приходит к выводу, что обязанность врача – «прежде всего, бороться за
устранение тех условий», которые делают молодых стариками, сокращают и без того
короткую человеческую жизнь. Поначалу эта борьба представляется ему чисто
профессиональной борьбой. Однако он 
понимает, что общественная деятельность врачей немногое меняет в судьбе
народа: «… выходом тут не может быть тот путь, о каком я думал. Это была бы не
борьба отряда в рядах большой армии, это была бы борьба кучки людей против всех
и окружающих, и по этому самому она была бы бессмысленна и бесплотна. /…/ Этот
единственный выход в сознании, что мы –лишь небольшая часть одного громадного,
неразъединимого целого, что исключительно лишь в судьбе и успехах этого целого
мы можем видеть и свою личную судьбу, и успех» (2, 400). Для автора же и
главного героя «Записок юного врача», прежде всего, важен его собственный
профессиональный  успех, а борьбу он
мыслит, хотя и не в одиночку, но и не в единстве со всеми «не с неким аморфным
и грандиозным целым», а лишь вместе со своей «ратью» — фельдшерами и
акушерками, «отрядом врачей» (59, 
209).  В «Записках юного врача»
нет социальных противоречий, но показана темнота, нищета, необразованность
смоленских крестьян. «Булгаков, — считает Л. Яновская, — пытался убедить, что
просвещение и героический, самоотверженный труд интеллигенции произведут …
изменения в жизни общества» (72, 42). Трагедии, смерти, невежества крестьян не
нарушают в «Записках юного врача» картину прочно устроенного мира. Л. Яновская
замечает: «В этих рассказах все время свершается нечто прекрасное – на помощь
человеку, погибающему от болезни, невежества, несчастного случая, приходит  светлый разум интеллигента, его воля,
его  всепобеждающий самоотверженный долг»
(72, 39).

Вересаев
писал свои «Записки  врача» в период
своей близости к марксистам, когда ему казалось, что « пришли новые люди,
бодрые, верящие, находившие счастье не в жертве, а в борьбе». Булгаков же свои
рассказы создавал уже тогда, когда приходилось пожинать плоды этой борьбы. «Был
разгул петлюровщины, гнусность интервенции, было чудовищное обесценивание
величайшей из ценностей – человеческой жизни. И новое, на чьих знаменах были
справедливость и мир, тоже рождалось в крови и насилии. Художественная память
писателя искала других образов,  других
картин, искала почву, на которую можно было опереться в своем неприятии насилия
и смерти», — трактует позицию автора исследователь (72, 42). На страницах,
которые он писал, не было крови, кроме крови на операционном столе,  не было выстрелов, кроме выстрелов по волкам
в зимнем лесу.

В
центре обоих циклов стоит фигура юного врача, но булгаковский врач значительно
отличается от вересаевского. Юный врач гораздо удачливее, из всех нелегких
испытаний выходит, как правило, благополучно. Молодому врачу Булгакова удается
почти все. Это у Вересаева умирала девочка от неудачной трахеотомии. Юный врач
Булгакова выходит победителем в подобной ситуации. Это у Вересаева молодой
земский врач,  к которому привезли
истекающего кровью раненого, не посмел взяться за сложную операцию; наложил
повязку, оправил раненого в город – по дороге тот скончался от потери крови.
Юный врач Булгакова, тоже вчерашний студент, справляется с тяжелым случаем.
Герой Булгакова — хоть и юный, но талантливый врач. Описание его операций
напоминает описание героических боев, а сами действия врача – действия воина,
спасителя: «И этого спасти. И этого! Всех!» В.В. Вересаев в 1936 году к
предисловию к четырнадцатому изданию «Записок врача» писал: «Герой моих
записок, — конечно, человек, не годящийся во врачи» (2, 461). Автор «Записок
юного врача» утверждает силу личного подвига интеллигента, несущего помощь
страждущим и просвещение народу, тогда как Вересаев в «Записках врача»
стремился продемонстрировать бессилие одиночки без слияния с массой.

Итак,
в центре булгаковского цикла талантливый врач, врач, обладающий удивительным
даром лечить и спасать людей. Молодость героя, его энергичность, понимание
того, что только от него зависит жизнь пациента, отбрасывает на второй план его
юношескую неуверенность, помогает ему бороться за жизнь больных. Его роль врача
сводится не только к лечению, но и к просвещению «тьмы». Его профессиональный
долг — спасти жизнь больному или хотя бы облегчить его страдание — превращается
в долг человеческий, он просто заслоняет все остальные личные желания: у него
нет «ни минуты покоя», он «возвращаясь из больницы в девять часов вечера, …не
хотел ни есть, ни пить, ни спать» (1, 1, 100). Вся его жизнь напоминает бой:
«Шел бой. Каждый день  он начинался утром
при бледном свете снега, а кончался при желтом мигании пылкой лампы молнии» (1,
1, 101). Хотя юный врач часто опасается того, что может навредить пациенту
из-за своего незнания, его нельзя назвать трусливым, в нем есть храбрость,
которая помогает ему решиться на трудные случаи, рискнуть и тем самым спасти
жизнь человеку. Талант, смелость и ответственность — вот те человеческие и
профессиональные качества, которые отличают булгаковского врача.

Герой
«Записок юного врача» одновременно является еще и рассказчиком, поэтому
основным средством формирования образа врача является суждение героя о самом
себе, повествование о событиях своей жизни. Рассказчик представлен в двух
лицах: юный врач, который непосредственен в восприятии окружающего, субъективно
оценивает события, и повзрослевший герой, пытающийся быть объективным, сделать
определенные выводы с высоты прожитых лет. Отношение рассказчика к самому себе
не лишено иронии повзрослевшего героя по отношению к себе молодому, усмешки не
над самим характером, а над юношеским взглядом на жизнь, людей, самого
себя.  Ему в высшей степени свойственно
ироническое и критическое отношение к самому себе, которое не исчезает с
возрастом, а позволяет трезво оценивать себя, свой опыт, свои действия, свою
жизнь. 

Герой  лишен имени. Автор не дает его портрета, он
лишь намекает на какие-то определенные черты или говорит о них лишь в случае
крайней необходимости. Например, в рассказе, открывающем цикл, «Полотенце с петухом»:
«Я похож на Лжедмитрия», — вдруг глупо подумал я ….» (1, 1, 75). Подобное
сравнение  больше характеризует
психологическое состояние героя, чем дает какие-то конкретные внешние
портретные детали. Но как только внутреннее состояние меняется, тотчас же наше
внимание автор привлекает к изменению внешности героя. «Бледное лицо отражалось
в чернейшем стекле. «Нет, я не похож на Дмитрия Самозванца, и я, видите ли,
постарел как-то… Складка над переносицей…» (1, 1, 82). Герой взрослеет и
мужает, меняется прическа (исчезает косой пробор), взгляд,  от усталости «темная влажность появилась у
меня в глазах, а над переносицей легла вертикальная складка, как червяк» (1, 1,
100). «Зеркало показало то, что обычно показывало: перекошенную физиономию явно
дегенеративного типа с подбитым как бы правым глазом» (1, 1, 124). Несмотря на
появление подобных описаний, он так и останется героем без лица, потому что все
свое внимание читатель обратит на внутреннее состояние юного врача.

Основная
тема цикла — формирование, взросление человека, превращение юного врача в
профессионала, мастера. Булгаков называл лучшим слоем в отечестве русскую
интеллигенцию, с которой чувствовал кровную связь. Юный врач – интеллигент,
уроженец большого культурного города, любящий и знающий искусство, большой
знаток и ценитель музыки и литературы. «Все двадцать четыре года моей жизни я
прожил в громадном городе и думал, что вьюга воет только в романах. Оказалось:
она воет на самом деле» (1, 1, 92). Попав в мурьинскую глушь, он восклицает:
«Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр, Москва, витрины… ах,
прощай» (1, 1, 72). Молодой человек оказывается в совершенно непривычной для
него обстановке, совершенно один: «Я чувствовал себя побежденным, разбитым,
задавленным жестокой судьбой. Она меня бросила в эту глушь и заставила бороться
одного, без всякой поддержки и указаний. Какие неимоверные трудности мне
приходится переживать. Ко мне могут привести какой угодно каверзный или сложный
случай, чаще всего хирургический, и я должен стать к нему лицом, своим небритым
лицом, и победить его» (1, 1, 126). Реальность совершенно не походит на его
мечту о медицинском служении. Так с образом юного врача оказывается связанным
мотив мечты и ее воплощения. То, что он ждет от своей работы, наполняет его
страхом, заставляет сомневаться в собственном знании, умении, в самом себе. «Я
ни в чем не виноват, — думал я упорно и мучительно, — у меня есть диплом, я
имею пятнадцать пятерок. Я же предупреждал ещё в том большом городе, что хочу
идти вторым врачом. Нет. Они улыбались и говорили: «Освоитесь». Вот тебе и
освоитесь» (1, 1, 75). В этой глухой деревне он чувствует себя как на
необитаемом острове: «Но все-таки страшно и одиноко. Очень одиноко» (1, 1,
127); «Здесь же я – один-одинешенек, под руками у меня мучающаяся женщина; за
неё я отвечаю. Но как ей нужно помогать, я не знаю, потому что вблизи роды
видел только два раза в своей жизни  в
клинике, и те были совершенно нормальны. Сейчас я делаю исследование, но от
этого не легче ни мне, ни роженице; я ровно ничего не понимаю и не могу
прощупать там у нее внутри» (1, 1, 86). «В сущности,  действую я наобум, ничего не знаю. Ну, до сих
пор везло, сходили с рук благополучно изумительные вещи, а сегодня не свезло.
Ах, в сердце щемит от одиночества, от холода, оттого, что никого нет кругом»
(1, 1, 126). «Я завалился на дно саней, съежился, чтобы холод не жрал меня так
страшно, и самому себе казался жалкой собачонкой, псом, бездомным и неумелым»
(1, 1, 127). Тоска, чувство одиночества, невозможность с кем-то посоветоваться,
большая ответственность, легшая на юные плечи, рождают желание убежать. «Мечтал
об уездном городе  –  он находился в сорока верстах от меня. Мне
очень хотелось убежать с моего пункта туда. Там было электричество, четыре
врача, с ними можно было посоветоваться, во всяком случае, не так страшно. Но
убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это
малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском факультете…» (1, 1,
92). Через мотив мечты и несоответствия этой мечты реальной действительности
образ юного врача оказывается связанным со столь часто повторяющимся в тексте
Булгакова  мотивом долга. Несмотря на
трудности, огромная ответственность за жизнь людей, доверенных ему, не
позволяет ему сбежать или хоть как-то отступиться от нелегкого дела, которое он
выбрал — «так называемый долг службы несет и несет» (1, 1, 125). Он стал делать
свое трудное дело так, как диктовало ему его внутреннее чувство, его врачебная
совесть и честь. «Отослать ее разве прямо в город? Да немыслимо это!
Хорошенький доктор, нечего сказать, скажут все! Да и права не имею так сделать.
Нет, уж нужно сделать самому. А что делать? Черт его знает. Беда будет, если
потеряюсь; перед акушерками срам. Впрочем, нужно сперва посмотреть, не стоит
прежде времени волноваться…» (1, 1, 84). Врачебный долг – вот, что, прежде
всего, определяет его отношение к больным. Он глубоко жалеет страдающего
человека и горячо хочет ему помочь, чего бы это ни стоило лично ему. Жалеет и
маленькую задыхающуюся Лидку («Стальное горло»), и девушку, попавшую в мялку
(«Полотенце с петухом»), и роженицу, не дошедшую до больницы и рожавшую у речки
в кустах, и бестолковых баб, говорящих о своих болезнях совершенно непонятными
словами («Пропавший глаз»…) и всех, всех своих пациентов. Он относится к ним с
подлинно человеческим чувством.

В
этих рассказах обнаруживается тесная духовная связь врача с пациентами. Юный
врач борется за жизнь каждого больного, не важно, его это пациент или другого
врача. Он всегда чувствует смерть, которую 
ненавидит, и видит в лицах пациентов удивительную красоту жизни, которую
старается не потерять: «На белом лице у нее, как гипсовая, неподвижная,
потухала действительно редкостная красота. Не всегда, не часто встретишь такое
лицо» (1, 1, 78). «Я посмотрел на нее и забыл на время оперативную хирургию,
одиночество, мой негодный университетский груз, забыл все решительно из-за
красоты девочки. С чем бы ее сравнить? Только на конфетных коробках рисуют
таких детей – волосы сами от природы вьются в крупные кольца цвета спелой ржи.
Глаза синие, громаднейшие, щеки кукольные. Ангелов так рисовали. Но только
странная муть гнездилась на дне ее глаз, и я понял, что это страх, — ей нечем
было дышать. «Она умрет через час», — подумал я совершенно уверенно, и сердце
мое болезненно сжалось…» (1, 1, 93).

Героем
Булгакова стал юный врач, сомневающийся в своем знании и умении, а порой и в
правильности выбора своей профессии, своего пути: «… ничего не выходило. Мне
стало холодно, и лоб мой намок. Я остро пожалел, зачем пошел на медицинский
факультет, зачем попал в эту глушь» (1, 1, 97). Отсутствие всякого опыта,
«книжно обрывочные знания» делают его уязвимым. Он юн и выглядит довольно
несолидно, что «отравляло» его «существование на первых порах», поэтому он   «…старался выработать особую, внушающую
уважение, повадку. Говорить пытался размеренно и веско, не бегать, как бегают
люди в двадцать три года, окончившие университет, а ходить», «…сидел за
письменным столом, стараясь, чтобы двадцатилетняя моя живость не высказывала по
возможности из профессиональной оболочки эскулапа» (1, 1, 74, 118). Отсюда
двойственность поведения и мышления, несовпадение внешнего поведения с
внутренним самоощущением. Он пытается выглядеть уверенным, знающим, опытным
врачом, хотя вначале и не является таковым. Читателю переживания юного врача
становятся доступными через его внутренние монологи. Свое поведение юный врач
видит и через восприятие других персонажей. Страх и неуверенность остаются
внутренними, внешне никак не проявляются, и не могут их заметить ни акушерки,
ни фельдшер: «… и в глазах их я прочитал одобрение моим действиям.  Действительно, движения мои были уверенны и
правильны, а беспокойство свое я постарался спрятать как можно глубже и ничем
его не проявлять…» (1, 1, 85). Но скрыть неуверенность не является целью в тот
момент, когда от него, от его рук, умения, зависит жизнь человека. Стремление
спасти жизнь заслоняет все остальные соображения. «- Вот что, — сказал я,
удивляясь собственному спокойствию, — дело такое. Поздно. Девочка умирает. И
ничто ей не поможет, кроме одного – операции. И сам ужаснулся, зачем сказал, но
не сказать не мог. «А если они согласятся?» – мелькнула у меня мысль» (1, 1,
95).

Смелость
помогает ему решиться на трудные операции, причем эта смелость не держится ни
на его знании, ни на его умении, это как бы высшее знание, которое и позволяет
чудесным образом спасти человека.  «В
голове моей вдруг стало светло, как под стеклянным потолком нашего далёкого анатомического
театра… Все светлело в мозгу, и вдруг без всяких учебников, без советов, без
помощи я сообразил – уверенность, что сообразил, была железной…» (1, 1, 79).
Знания «книжно обрывочные» превращаются в настоящее знание. «И тут произошла
интересная вещь: все прежние темные места сделались совершенно понятными,
словно налились светом, и здесь, при свете лампы, ночью, в глуши, я понял, что
значит настоящее знание» (1, 1, 91). «Все эти ученые слова ни к чему в этот
момент. … и, полагаясь не на книги, а на чувство меры, без которого врач никуда
не годится, осторожно, но настойчиво …. Я должен быть спокоен и осторожен и в
тоже время безгранично решителен, нетруслив /…/ Из отрывочных слов,
неоконченных фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое,
чего не бывает ни в каких книгах /…/ решимость овладевало мной и в голове у
меня был совершенно определенный и твердый план» (1, 1, 89).

Он очень удачлив:
«За год, вот до этого вечернего часа, я принял 15613 больных. Стационарных у
меня было 200, а умерло только шесть» (1, 1, 131), «привыкнув уже за месяц
бешеной гонки к деревенским молниеносным диагнозам» (1, 1, 115) он практически
никогда не ошибается. Но даже после удачно проведенной операции он не
самоуверен, «в глубине где-то шевелится червяк сомнения» (1, 1, 91). В
«Пропавшем глазе» описан единственный момент, когда врач не сомневается в своем
умении.  В этом рассказе, в отличие от
других рассказов «Записок юного врача», акцент сделан на ошибках главного
героя, хотя и не приводящих к трагическим последствиям и даже обставленных
юмористическими подробностями. С точки зрения героя-рассказчика, новый «цикл»
его деятельности не станет отличаться от прошлого, поскольку профессиональная
эволюция якобы завершена, и он достиг совершенства. И поэтому, по мнению Е.А.
Яблокова, вместо «круговорота» в размышлениях героя возникает образ «спирали»
(71, 126). Вывод, который делает герой: «Значит нужно покорно учиться» (1, 1,
133).

С
образом главного героя связан мотив ответственности и вины. Устойчивое
противопоставление необратимости прошлого мучительному желанию героя вернуть
его и исправить выражается во снах героя: «Ночью я видел в зыбком тумане
неудачные операции, обнаженные ребра, а руки свои в человеческой крови и
просыпался, липкий и прохладный, несмотря на жаркую печку-голландку» (1, 1,
100-101). Он продолжает думать о своих действиях и после завершения операции,
строго оценивая себя и укоряя: «А может еще и преступление совершил – ручку –
то. Поехать куда – нибудь, повалиться кому–нибудь в ноги, сказать, вот, мол,
так и так, я лекарь такой-то, ручку младенцу переломил. Берите у меня диплом,
недостоин я его, дорогие коллеги, посылайте меня на Сахалин. Фу, неврастения!»
(1, 1, 126). Это желание какого-то высшего суда, который может снять груз вины,
перед которым можно покаяться, от которого можно получить наказание,  постоянно присутствует во внутренних
монологах юного врача: «Я глубоко вздохнул и остановился: больше делать мне
было нечего. Мне хотелось у кого-то попросить прощения, покаяться в своем
легкомыслии, в том, что я поступил на медицинский факультет» (1, 1, 98).
«Мгновенно мне пришло в голову, что явится кто-то грозный, черный и огромный,
ворвется в избу, скажет каменным голосом: «Ага. Взять у него диплом!» (1, 1,
126).  Герой «трясся при мысли о своем
дипломе, о том, что какой-то фантастический суд будет меня судить и грозные
судьи  будут спрашивать: «А где
солдатская челюсть? Ответь, злодей, кончивший университет!» (1, 1, 127).

Врачебное
действие связано с мотивом преступления и ожидания расплаты за него. «Всё
против меня, судьба, — подумал я, — теперь уж, несомненно, зарезали мы Лидку, —
и мысленно строго добавил: — Только дойду домой – и застрелюсь…» (1, 1, 98).
Эта связь, врач-преступник, ярко проявляется в сценах операций. Образ операции
многозначен. Она представлена как некое священное действие: «Лица у фельдшера и
акушерок стали строгими, как будто вдохновенными» (1, 1, 90), врач
воспринимается как некто священнодеятель, «толкаемый неизвестной силой»,
«осененный», все его действия напоминают действия человека творческой
профессии: «…зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте
перелома» (1, 1, 81). Одновременно с этим операция представлена как
преступление, как убийство, как некое противочеловеческое действо: «Я
кругообразно и ловко, как опытный мясник, острейшим ножом полоснул бедро, и
кожа разошлась, не дав ни одной росинки крови». В образе врача появляется
что-то хищное: «Сосуды начнут кровить, что я буду делать?» – думал я  и, как волк, косился на груду торзионных
пинцетов» (1, 1, 80). «В злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ
раны, защелкнул его, и  кровь тотчас же
перестала течь» (1, 1, 97); «еще прошло минуты две-три, во время которых я
совершенно механически и бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное
горло. /…/ Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и резко полоснул Лидку.
/…/ Я вонзил один крючок с одной стороны, другой – с другой… /…/ Острый нож я
вколол в горло /…/ Тут старшая акушерка, видимо очень опытная, как-то хищно
рванулась к фельдшеру/…/(1, 1, 98). Операционная одновременно предстает и как
место преступление, и как поле боя: «Лужа крови. Мои руки по локоть в крови.
Кровяные пятна на простынях. Красные сгустки и комки марли» (1, 1, 90). Врач,
участвующий в операции, чувствует свое всемогущество воина, одержавшего заслуженную
победу в страшном бою: «Сердце моё полно радостью. Я гляжу на кровавый и белый
беспорядок кругом, на красную воду в тазу и чувствую себя победителем» (1, 1,
91). Итак, в образе врача сливается и целитель, существо, одаренное высшим
знанием, умением, даром, талантом; и враг человека, хищник и преступник; и
воин, борющийся против смерти и побеждающий ее.

Юный
врач олицетворяет те силу и могущество, которые позволяют ему бороться за жизнь
пациентов, он – воин, воплощающий идеалы и принципы самоотверженного,
бескорыстного сострадания и добра. В рассказе «Тьма египетская» отчетливо
проявляются воинские ассоциации: «правая рука моя была на стетоскопе, как на
револьвере» (1, 1, 118).  В этом рассказе
юный врач осознает себя рыцарем, встающим на борьбу с народной темнотой. Тьма
египетская у Булгакова – это темнота крестьян, с которой вынужден бороться
главный герой, юный врач сельской больницы, неся им свет «истинной веры» –
знания. Тьма, охватившая лишенное фонарей село, вполне сравнима с темнотой
крестьян, по-своему истолковывающих любые указания доктора, да так, что иной
раз это действительно приводит к «тьме египетской» в глазах, когда пациенты
едва не гибнут от неправильного приема лекарств. В финале рассказа юный врач
видит сон, где он сам, фельдшер, медсестры предстают рыцарями, которым
предстоит побороть народную тьму: «Потянулась пеленою тьма египетская … и в ней
будто бы я … не то с мечом, не то со стетоскопом. Иду… борюсь… в глуши. Но не
один. А идет моя рать: Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все в
белых халатах, и всё вперед, вперед…» (1, 1, 121). В этом рассказе в образе
врача сливаются воедино рыцарские ассоциации и библейские образы: белые халаты
– белые одежды — символ самоотверженного служения и святости.

По
мнению Яблокова, в произведениях Булгакова, начиная с раннего периода,
воплощается два основных образа жизни главных героев: тяготение «вверх», в
вечность, и стремление к «приземленности» (71, 261).  Во внутренних монологах (скорее даже
диалогах, потому что здесь появляется собеседник, страх) юного врача
реализуются эти два образа жизни. В начале цикла он разговаривает со своим
«внутренним собеседником» – страхом, который «ехидно» «демонским голосом пел»
про грыжу, пытаясь запугать его и остановить. Это внутреннее демонское и является
той частью сущности юного врача, которая 
тянет  вниз. В других рассказах
цикла внутренние монологи важную роль в раскрытии мотивации поступок героя, но
тот демонский чужой голос есть только в двух первых рассказах, когда герой еще
находится в состоянии выбора. Эти два начала борются в нем, одно из
которых  тяготеет к спасению человека, к
облегчению его доли, другое заставляет сомневаться в себе. Юный врач побеждает
демонское начало, чуждое ему. Таким образом, герой является носителем светлого
начала, причем в этом произведении М.А. Булгакова свет является антитезой тьме.
Энергия юного врача естественным образом направляет к реальному результату,
укрепляет его положение, авторитет, поднимает порой до могущества. Дает ему
ощущение счастья, самоутверждение, радость победы над своим неумением и неопытностью,
радость приобщения к великому могуществу знаний, перед которым отступает самая
смерть.

Итак,  образ врача,
впервые появившийся в цикле рассказов «Записки юного врача», обладает
следующими особенностями. Врач является центральным персонажем произведения.
Это человек интеллигентной, гуманной профессии, обладает и писательским
талантом, который позволяет описать события своей жизни. Герой – образованный
человек, его жизнь наполнена оперной музыкой и литературой. Основными
средствами создания образа юного врача является рассказ героя о самом себе,
особенно важную роль в раскрытии образа врача играют внутренние монологи, при
отсутствии портрета, имени. Внутреннее личностное изменение героя составляют
основу сюжета рассказа. Образ врача сопровождают библейские образы, он связан с
рыцарскими ассоциациями. Этот герой тяготеет к свету, его стремления направлены
«вверх», к вечности. Через образ врача проявляются мотивы творчества М.А.
Булгакова: мотив долга, ответственности, расплаты за свои действия, мотив
невозможности изменить уже совершенное зло, мотив постоянно мучившей вины за
это, уже свершенное, зло.

Одну из версий судьбы устойчивого персонажа прозы
Булгакова  можно проследить в рассказе
«Морфий». В нем изображен врач, который пишет — ведет дневник, врач, который
сам оказывается больным. Работу над этим рассказом, первоначально получившим
название «Недуг», Булгаков начал, по-видимому, еще в Вязьме, во второй половине
1917 года (72, 82-83). По мнению исследователей, сначала это сочинение
мыслилось автором в жанре романа, но в последней редакции осталось, главным
образом, трагедией морфиниста, прослеженной с медицинской тщательностью.

Рассказ  «Морфий», опубликованный в «Медицинском
работнике» в 1927 году примыкает к «Запискам юного врача». Однако большинство исследователей
этот рассказ в состав цикла не включает, поскольку он не только не имел никаких
указаний на принадлежность к «Запискам юного врача», но и достаточно отличается
от рассказов цикла по форме и содержанию. Здесь основная часть – это не прямое
повествование от имени юного врача, а дневник доктора Полякова, который после
самоубийства читает его товарищ по университету, доктор Бомгард. «Морфий» можно
рассматривать как самостоятельное произведение, стоящее вне цикла, хотя в
основе рассказа  тот же
автобиографический материал – врачебная деятельность Булгакова в Никольском. Но
в этом рассказе биографическая основа оказывается намного шире во временном
отношении, чем в «Записках юного врача».

Еще
учась в университете, в конце апреля 1915 года, Михаил Булгаков изъявил желание
служить врачом в морском ведомстве, однако его признали негодным к несению
военной службы по состоянию здоровья. С 18 мая 1915 года подрабатывал в
госпитале Красного Креста. После окончания университета, весной 1916 года,
вновь поступил в госпиталь. По одной версии, 
опять вернулся в киевский госпиталь РОККа, который вскоре перевели в
распоряжение Юго-Западного фронта в Каменец-Подольский; по другой версии,
изложенной в воспоминаниях Т.Н. Лаппа, Булгаков «пошел в Красный крест, чтобы
его направили в какой-нибудь киевский госпиталь, но ему дали направление в
Каменец-Подольский». Так или иначе, но с мая 1916 года работает в прифронтовых
госпиталях Каменец-Подольска, а с 4 июня 
в Черновцах.

  5 июня 1916 года император Николай II
санкционировал откомандирование 300 врачей выпуска этого года в распоряжение
министерства внутренних дел для использования их в земствах, но с сохранением
прав и преимуществ, установленных для врачей резерва. 16 июля 1916 года он был
определен «врачом резерва Московского окружного военно-санитарного управления»
и откомандирован в распоряжение смоленского губернатора.

 С 29 сентября 1916 года Булгаков служит в селе
Никольском Сычевского уезда заведующим 3-м врачебным пунктом. Жуткие боли после
прививки, которую необходимо было сделать после инцидента при проведенной
трахеотомии, вынудили сделать впрыскивание морфия. Михаил Афанасьевич
пристрастился к морфию с лета 1917 года. Болезнь быстро прогрессировала; по
свидетельству Т.Н. Лаппа,  к концу своего
пребывания в Никольском Булгаков нуждался уже в двух уколах морфия в день.
Боязнь, что недуг станет известен окружающим, а через них и земскому
начальству, по словам Т.Н. Лаппа, послужила главной причиной усилий Булгакова добиться
скорейшего перевода из Никольского. 18 сентября Смоленская  губернская земская управа командировала
Булгакова в распоряжение Вяземской уездной земской управы, а 20 сентября
приступил к работе  в Вяземской городской
земской больнице в должности второго врача и заведующего инфекционным и
венерическим отделением.  Н.А. Земская
писала в своем дневнике: «Кончая университет, М.А. выбрал специальностью
детские болезни (характерно для него), но волей-неволей пришлось обратить
внимание на венерологию…» В Вязьме условия работы были совсем иными, чем ранее,
в селе Никольском, — где на единственного врача приходилось в полтора больше
жителей, чем в Вязьме – на трех врачей.  
Но и в Вязьме главной проблемой для Булгакова оставался морфинизм, две
заботы довлели над ним: достать морфий и скрыть болезнь от окружающих. Конец
истории с морфием оказался счастливым. В Киеве, куда Булгаковы приехала в
феврале 1918 года, произошло чудо, Т.Н. Лаппа рассказывала: «В первое время
почти ничего не изменилось, он по-прежнему употреблял морфий, заставлял меня
бегать в аптеку /…/ там уже начали интересоваться, что это доктор так много
выписывает морфия. И он, кажется, испугался, но своего не прекратил и стал
посылать меня в другие аптеки. Мать его, конечно же, ничего не знала об этом. И
тогда я обратилась к Ивану Павловичу Воскресенскому (муж матери) за помощью. Он
посоветовал вводить Михаилу дистиллированную воду. Так я и сделала. Уверена,
что Михаил понял, в чем дело, но не подал вида и принял «игру». Постепенно он
избавился от этой страшной привычки. И с тех пор никогда больше не только не
принимал морфия, ни и никогда не говорил об этом» (59, 85).

Таким
образом, факты собственной биографии Булгаков распределил между двумя
персонажами: доктором Бомгардом и доктором Поляковым. Оба доктора получили
прекрасное образование; это интеллигентные люди, по воле долга оказавшиеся на
далеких, глухих, земских участках. Доктор Бомгард «был счастлив в 17-м году
зимой, получив перевод в уездный город с глухого вьюжного участка» (1, 1, 149).
Доктор Поляков служит в глуши, у него есть небольшой опыт – военный госпиталь;
именно этот врач наделен губительным пристрастием к морфию, но, в отличие от
самого Булгакова, не в состоянии справиться с ним. Помимо перечисленных биографических
черт Булгакова, доктор Бомгард и доктор Поляков обладают литературным даром:
один печатает записи, написанные другим.

В
центре рассказа «Морфий» — история, произошедшая с доктором Поляковым, но так
как  вначале появляется доктор Бомгард, и
именно через него мы знакомимся с главным героем рассказа, то первым рассмотрим
образ доктора Владимира Михайловича Бомгарда.

Не случайно  рассказ «Морфий» включают в «Записки юного врача»:  юный врач и доктор Бомгард очень похожи. Он
молод, ему двадцать семь лет, он на три года старше юного врача. Доктор Бомгард
как бы идет по тому же пути, что и юный врач: он окончил университет, он
полтора года «просидел, в снегу зимой, в строгих и бедных лесах летом /…/ не
отлучась ни на один день…» (1, 1, 147). Но он уже прошел этот этап. Он набрал уже
тот опыт, который только приобретает юный врач: «…А все-таки хорошо. Что я
пробыл на участке… Я стал отважным человеком… Я не боюсь… Чего я только не
лечил?! В самом деле?/…/» (1, 1, 150) и сейчас, с облегчением оглядываясь на
прошедшее, начинает забывать его: «Неблагодарный! Я забыл свой боевой пост, где
я один  без всякой поддержки боролся с
болезнями, своими силами, подобно герою Фенимора Купера, выбираясь из самых диковинных
положений» (1, 1, 149).

 Он снял с себя тот груз долга и
ответственности, который направлял и его, составлял основу, фундамент и его
деятельности. Его дни и ночи, так же, как дни и ночи юного врача, были
заполнены только одним делом, одной мыслью, служением на посту врача.
Поэтому-то он так рад и так счастлив той свободой, которая так разнится с
полной загруженностью в недавнем прошлом: «Тяжкое бремя соскользнуло с моей
души. Я больше не нес на себе роковой ответственности за все, что бы ни
случилось на свете. /…/ Я почувствовал себя впервые человеком, объем
ответственности которого ограничен какими-то рамками. /…/(1, 1, 148). «Я стал
спать по ночам, потому что  не слышалось
более под моими окнами зловещего ночного стука, который мог поднять меня и
увлечь в тьму на опасность и неизбежность» (1, 1, 149).

С
образом доктора Бомгарда, так же как и с образом юного врача, связан мотив
врачебного долга, потребности во что бы то ни стало помочь больному человеку.
После получения странного, сумбурного письма от университетского товарища в
записке главному врачу он объясняет: «Считаю своим долгом съездить к нему. /…/
Человек беспомощен» (1, 1, 152). Это 
«истерическое», «чуть-чуть фальшивое» письмо («Надежда блеснет…» – в
романах так пишут, а вовсе не в серьезных докторских письмах!..» — с раздражением
оценивает доктор Бомгард полученную от Полякова записку (1, 1, 153) рождает его
собственную боль, но строго осуждает себя: «И недостойно из-за мигрени, из-за
беспокойства его порочить хотя бы мысленно. Может быть, это и не фальшивое и не
романтическое письмо. Я не видел его, Сережку Полякова, два года, но помню его
отлично. Он был всегда очень рассудительным человеком…» (1, 1, 153).

Несмотря на то,
что Бомгард —  врач, он не выполняет
здесь функцию лекаря, целителя, он даже высчитывает тот момент, когда он сможет
расстаться со своим «блистательным городом» и вернуться в Москву, потому что к
тому времени уже закончится стаж. Он издатель записок своего товарища, который
«дарит» ему свой дневник, так как Бомгард кажется тому «человеком пытливым и
любителем человеческих документов» (1, 1, 156).

 В этом рассказе, как и во многих произведениях
М.А. Булгакова, наблюдается «парность» оценочно-разноплановых героев, внешние
двойники оказываются противоположны друг другу. Доктор Поляков – это другой возможный  вариант жизни интеллигентного, образованного
человека, оказавшегося на «необитаемом острове».

Сергей Васильевич
Поляков на два года моложе доктора Бомгарда. Он закончил тот же университет, у
него то же образование, те же условия для начала  врачебной деятельности: «Весь мой выпуск, не
подлежащий призыву на войну (ратники ополчения 2-го разряда выпуска 1916 г.), разместили в  земствах» (1, 1, 156). Но уже имеющийся опыт
(«много помог мне госпиталь на войне. Все-таки не вовсе неграмотным я приехал
сюда») и семейная драма («Да и гимназически-глупо с площадной бранью
обрушиваться на женщину за то, что она ушла!») порождает совсем иное отношение
к делу (1, 1, 157). Глушь, которая так страшила юного врача и которую так
счастлив был покинуть доктор Бомгард, абсолютно не пугает Сергея Полякова. Он
не желает «видеть и слышать людей», и это вынужденное одиночество желанно  для него. Приезд в земство означает не
потребность начать новую жизнь, а попытку спрятаться от старой. В дневнике
доктора Полякова звучит мотив смерти, законченности жизни  («погребены под снегом», «снежный гроб»);
тоска, безнадежность гложет его, что и отражается на его работе: «Но работаю
чисто механически. С работой я свыкся» (1, 1, 157). Мотив врачебного долга,
являющийся ведущим в образах юного врача и доктора Бомгарда, в образе доктора
Полякова отсутствует. Проходит почти месяц, с 20января – по 15 февраля, а
пациентов мы не видим, да и этот доктор ими не интересуется. И только с 15
февраля вся жизнь героя сосредотачивается на истории болезни одного пациента,
его самого. Это не просто субъективное повествование о своей жизни, но это и
сторонний взгляд профессионала, наблюдающий и фиксирующий с медицинской
скрупулезностью течение болезни. В образе доктора Полякова воедино сливается
образ врача и образ больного.

Начало принятия морфия связано с
мотивом судьбы, роковой случайности, герой не может объективно объяснить,
отчего появилась боль, которую можно было унять только при помощи укола:
«Все-таки наша медицина – сомнительная наука, должен заметить. Отчего у
человека, у которого нет абсолютно никакого заболевания желудка или кишечника
/…/, у которого прекрасная печень и почки, у которого кишечник функционирует
совершенно нормально, могут ночью сделаться такие боли, что он станет кататься
по постели?» (1, 1, 157-158). (Некоторые исследователи считают, что первую
инъекцию наркотика герой рассказа делает за неделю до начала февральских
революционных событий – будто заранее готовя себе анестезию. События
февраля-марта, а затем октября –ноября 1917 года будут восприняты сквозь дымку
помрачающей сознания героя болезни. Был найден угол зрения на революцию – герои
Булгакова переживают ее болея, и сама она предстает как феномен болезни.
Единственными высказываниями относительно революции будут: «2 марта. Слухи о чем-то грандиозном.
Будто бы свергли Николая II.» (1, 1,
160) «10 марта. Там происходит
революция» (1, 1, 161), все остальное уйдет в подтекст. Другая
исследовательская версия имеет связь с православным праздником:  15 февраля 1917 года было Сретение). 

После этого эпизода доктор Поляков
ставит перед собой цель истинного ученого, врача-исследователя: «Было бы очень
хорошо, если б врач имел возможность на себе проверить многие лекарства. Совсем
иное у него было бы понимание их действия» (1, 1, 158).  Но эта благая цель оборачивается против
самого исследователя, хотя нельзя сказать, чтобы эта цель была осмыслена и
предварительно поставлена. С психологической достоверностью Булгакова
показывает проявление зависимости, изменения, происходящие в настроении,
характере  героя. Мотив болезни
физической связывается с болезнью душевной. До определенного момента врача
здесь нет, он не виден, на первый план выходит больной человек, не осознающий
те последствия и те изменения, которые с ним уже произошли. Несмотря на то, что
Поляков фиксирует их с точностью внимательного и вдумчивого человека, наркоман
вытеснил врача: «1-го марта. Доктор
Поляков, будьте осторожны! Вздор» (1, 1, 159).

Первые изменения радуют Полякова:
«После укола впервые за последние месяцы спал глубоко и хорошо, — без мысли о
моей, обманувшей меня» (1, 1, 158); «но вот уже полмесяца, как я ни разу не
возвращался мыслью к обманувшей меня женщине. Мотив из партии ее Амнерис
покинул меня. Я очень горжусь этим. Я – мужчина»; «… необыкновенное прояснение
мыслей и взрыв работоспособности. Абсолютно все неприятные ощущения прекращаются»
(1, 1, 159). Он обманывает себя тем, что вроде бы снова начинает жить, к нему
возвращаются краски жизни: он в состоянии любить, слышать музыку, видеть
изменения в природе, но он не замечает, что все это происходит под влиянием наркотиков.
Описывает те сны, которые видит наяву: «Таких снов на рассвете я еще никогда не
видел. Это двойные сны» (1, 1, 160). «Впрочем, этого на бумаге передать нельзя»
(1, 1, 161) . «Вредны ли эти сны?  О нет.
После них я встаю сильным и бодрым. И работаю хорошо. У меня даже появился
интерес, а раньше его не было /…/ А теперь я спокоен. Я спокоен» (1, 1, 161).

Сергей Поляков начинает замечать
изменения в своем характере, в отношении к окружающим, но успокаивает себя. Он
уже полностью зависит от уколов. Булгаков психологически тонко описывает частые
изменения настроения морфиниста: «Швырнул шприц, чуть не разбил его и сам
задрожал. Бережно поднял, осмотрел, — ни одной трещинки. /…/ Через час я был в
нормальном состоянии. Конечно, я просил у нее извинения за бессмысленную
грубость. Сам не знаю, как это со мной произошло. Раньше я был вежливым
человеком» (1, 1, 161-162).

Пристрастие прогрессирует, Поляков
пробует заменить морфий кокаином. «Черт в склянке. Кокаин – черт в склянке!
Действие его таково: При впрыскивании одного шприца 2%-ного раствора почти
мгновенно наступает состояние спокойствия, тотчас переходящее в восторг и
блаженство. И это продолжается только одну. Две минуты. И потом все исчезает
бесследно. Как не было. Наступает боль, ужас, тьма. /…/  Я беру его и, небрежно смазав йодом исколотое
бедро, всаживаю иголку в кожу. Никакой боли нет. О, наоборот: я предвкушаю
эйфорию, которая сейчас возникнет. И вот она возникает./…/ Но вот одно
мгновение, и кокаин в крови по какому-то таинственному закону, не описанному ни
в какой из фармакологий, превращается во что-то новое. Я знаю: это смесь
дьявола с моей кровью» (1, 1, 164). Здесь впервые появляются те демонические
мотивы, которые «стращали» в начале профессиональной деятельности юного врача и
которые так неожиданно «пробуждают» доктора Полякова. Только через два месяца
он смог  сказать правду о самом себе,
смог назвать то, что происходит с ним своими словами: «Я – несчастный доктор
Поляков, заболевший в феврале этого года морфинизмом…» (1, 1, 164).  Осознает, что это  мнимое исследование: «По сути дела это не
дневник, а история болезни, и у меня, очевидно профессиональное тяготение к
моему единственному другу в мире /…/» (1, 1, 164). С этого момента в герое
борются два человека – больной морфинизмом и его врач, происходит раздвоение
сознания: «Больше не могу. И вот взял и уколол себя. Вздох. Еще вздох. Легче
/…/Вздор. Эта запись вздор. Не так страшно. Рано или поздно я брошу!.. /…/ Этой
глупою борьбой с морфием я только мучаю и ослабляю себя» (1, 1, 166). «Да, я
дегенерат. Совершенно верно. У меня начался распад моральной личности» (1, 1,
169). «Распад личности – распадом, но все же я делаю попытки воздерживаться от
него» (1, 1, 170). «Читал во время воздержания учебник психиатрии, и он
произвел на меня ужасающее впечатление. 
Я погиб, надежды нет» (1, 1, 172). «Решили твердо, что с 1 января я
возьму отпуск на один месяц по болезни – и к профессору в Москву. Опять я дам
подписку, и месяц я буду страдать у него в лечебнице нечеловеческой мукой. / …/
1 января. Я не поехал. Не могу
расстаться с моим кристаллическим растворимым божком. Во время лечения я
погибну. И все чаще приходит мысль, что лечиться мне не нужно» (1, 1,
172).  Строки, написанные во время
воздержания, несчастным человеком, скупы, но в них чувствуется раздражение
«задавленного» наркомана, и строки, написанные 
под действием морфия, счастливым человеком, восторженно-поэтичны, — в
этих строках воплощаются два образа 
Полякова. Сергей Поляков, находящийся в эйфории, оправдывает
себя-пациента и ругает себя-врача, доктор Поляков чувствует свое бессилие.
Кажется, что противодействие заканчивается поражением врача, больной же в этой
извечной паре оказывается сильнее. В этом рассказе врач уже не является
всемогущим, чудесным образом побеждающим болезнь, он оказывается бессильным.
Личность распадается окончательно: «…вал эту страницу, чтоб никто не прочитал
позорного описания того, как человек с дипломом бежал воровски и трусливо и
крал свой собственный костюм /…/ «Дело не в костюме. А в том, что я в лечебнице
украл морфий. З кубика в кристаллах и 10 грамм однопроцентного раствора. /…/ Итак,
доктор Поляков – вор. Страницу я успею вырвать» (1, 1, 167-168).  М.А. Булгаков показывает почти неузнаваемое
изменение человека, который в начале повествования восхищенно восклицает: «Не
могу не воздать хвалу тому, кто первый извлек из маковых головок морфий.
Истинный благодетель человечества» (1, 1, 158), а в конце обвиняюще требует:
«Изобрели морфий, вытянули его из высохших щелкающих головок божественного
растения. Ну, так найдите же способ и лечить без мучений» (1, 1, 167). Доктор
Поляков, казалось бы, потерявший свое человеческое достоинство, в конце концов,
достаточно зрело размышляет о решении: «Позорно было бы хоть минуту длить свою
жизнь. Такую – нет, нельзя» (1, 1, 175). Врач, который должен бороться со
смертью, кончает свою жизнь самоубийством.

В
образе доктора Полякова оказываются связанными воедино многие
противоположности: врач сам становится больным; врач наблюдает и личностно
переживает течение болезни; он исследует собственное болезненное состояние
(функция ученого) и описывает его в дневнике (функция литератора); он
профессионал, часто дарующий жизнь, убивает себя, т.е. несет смерть.

Итак,
в ранней прозе Булгакова образ врача 
является автобиографическим. Образ врача выстроен на пересечении  Добра и Зла. Силы Добра и Зла сталкиваются в
душе самого врача. Способность исцелять проявляется, если во враче побеждает
светлое начало, что дает почти всемогущество или, наоборот, если темное начало
оказывается сильней, — полное бессилие. Если демонский голос в юном враче
замолкает почти сразу, как только желание спасти пациента заслоняет все
остальные соображения, то доктор Поляков проигрывает борьбу с «чертом в
склянке».  Врачевание заключается в
борьбе со смертью либо просто в избавлении пациента от боли, облегчении его
страданий. Врач и больной тесно связаны друг с другом (физическая боль пациента
вызывает внутреннее психологическое мучение 
юного врача, в «Морфии» болезнь настигает самого врача).

Образ врача неоднозначен, он
ассоциативно связан с другими образами. 
В «Записках юного врача» очевидны ассоциации врач-рыцарь и  врач-преступник.  Несмотря на подобную связь, юный врач
оказывается однозначно светлым образом и оценивается в кругу
нравственно-философских понятий Булгакова положительно, потому что темный образ
преступника-убийцы в итоге рассеивается, и образ врачевателя доминирует.
Светлое начало образа подчеркивается и 
ассоциацией с образом рыцаря, который 
связан с мотивом бескорыстного служения Добру. В «Морфии» появляется
иная цепочка: врач-исследователь-больной. Врач не связан с рыцарскими ассоциациями,
не выполняет долг, сразу проигрывает в борьбе со страхом, тоской.

Повествование ведётся от лица молодого врача, имя которого не упоминается. Действие происходит в 1917—1918 годах.

Полотенце с петухом

Молодого врача, недавно окончившего университет, направили работать в глухое село Мурьево.

Прощай, прощай надолго, золото-красный Большой театр, Москва, витрины… ах, прощай.

Тамошней больнице полагалось два врача, но доктор стал главным и единственным лекарем. Молодой человек был не уверен в себе и боялся тяжёлых случаев, особенно ампутации.

По иронии судьбы такой случай достался ему в первый же вечер после приезда. Красивая девушка попала в мялку для льна. Перепуганный доктор ампутировал ей ногу, не надеясь, что она доживёт до утра.

Девушка выжила. В знак благодарности она подарила доктору полотенце с вышитым красным петухом, которое долгие годы украшало его спальню.

Стальное горло

Доктор проработал на Н-ском участке в селе Мурьево сорок восемь дней.

Мне очень хотелось убежать с моего пункта… Но убежать не было никакой возможности, да временами я и сам понимал, что это малодушие. Ведь именно для этого я учился на медицинском факультете…

В конце ноября к нему привезли трёхлетнюю девочку с дифтерией. Девочка задыхалась и была почти при смерти. Доктор решился на сложную операцию и вставил в горло девочке стальную трубку, чтобы она могла дышать. Девочка выжила. По округе прошёл слух, что доктор вставил ребёнку стальное горло, и посмотреть на девочку приезжали из дальних деревень.

Вьюга

После удачной ампутации доктор прославился на всю округу, к нему съезжалось по сотне пациентов в день. Второго врача на участок не присылали, и смертельно уставший доктор продолжал лечить.

Началась вьюга, и больница опустела, но отдохнуть доктору не удалось — его позвал на помощь коллега с соседнего участка. Случай был тяжёлый: жених решил покатать невесту на санях, лошадь слишком резко тронулась с места и девушка сильно ударилась головой о косяк ворот.

Помочь доктор не смог, девушка умерла. Его ждали больные, и он решил вернуться несмотря на вьюгу. По дороге доктор с возницей заблудились, с трудом нашли дорогу и спаслись от пары волков.

Засыпая, доктор клялся себе, что больше никуда не поедет в такую погоду, но в глубине души понимал, что никогда не откажется помочь.

Крещение поворотом

Молодой доктор начал привыкать к жизни на Н-ском участке. До сих пор он не принимал родов и очень боялся, что ему достанется сложный случай. Однажды в Мурьевскую больницу привезли роженицу с поперечным положением плода. Доктор бросился листать учебник по акушерству и окончательно запутался.

Спасла его опытная акушерка, подсказавшая, что нужно делать «поворот на ножку» — повернуть плод в матке матери. За десять минут она объяснила, как проводил эту операцию опытный предшественник доктора.

Операция удалась, мать и ребёнок выжили, а доктор понял, что настоящее знание приходит только с опытом.

Тьма египетская

Доктор отмечал своё двадцати­че­ты­рёхлетие в компании фельдшера и акушерок. За окнами больницы царили холод, снег и «тьма египетская». Гости вспоминали случаи из практики, связанные с невежеством крестьян и деревенскими суевериями.

Той же ночью в Мурьевскую больницу поступил с лихорадкой мельник, показавшийся доктору неглупым человеком. Он назначил больному хинин, по одному порошку в сутки, но мельник, чтобы не возиться, выпил все десять порошков сразу и чуть не умер.

Откачав мельника, доктор поклялся себе всегда бороться с невежеством, этой «тьмой египетской».

Звёздная сыпь

Молодой врач работал в Мурьевской больнице уже полгода, но ему ни разу не попадались больные сифилисом. Первым таким пациентом стал дядька лет сорока, который не поверил, что болен «дурной болезнью» и лечиться не стал.

Затем пришла женщина, которая считала, что её заразил муж. Она оказалась одной из немногих, кто по-настоящему боялся этой заразы. Доктор четыре месяца обследовал её и выяснил, что каким-то чудом женщина не заразилась.

Все эти четыре месяца доктор листал старые амбулаторные книги.

Оказалось, что сифилис — бич этих мест, им болели целые семьи, но никто не боялся этой болезни и не лечился. Доктор решил бороться с этой заразой и добился, чтобы в Мурьевской больнице открыли специальное отделение.

Первой пациенткой отделения стала женщина с тремя маленькими детьми. Доктор с радостью наблюдал, как с детских тел исчезает звёздная сыпь — первый признак сифилиса.

Пропавший глаз

Доктор работал на Н-ском участке уже год. Он повзрослел, набрался опыта и брился теперь только раз в неделю. Чаще бриться не получалось — как только доктор раскладывал бритвенные принадлежности, его вызывали к больному.

За год он научился принимать роды любой сложности, делать ампутации, ушивать грыжи и рвать зубы. Первый вырванный им зуб оказался с куском кости. Доктор решил, что сломал больному челюсть, и долго мучился угрызениями совести, пока более опытный коллега не объяснил, что выломал он не кусок кости, а зубную лунку.

Как только доктор уверился, что всё видел и всё знает, как к нему привезли ребёнка с огромной опухолью вместо глаза. Доктор решил, что глаза больше нет, а опухоль надо вырезать, но мать от операции отказалась.

Через неделю доктор увидел этого же ребёнка с двумя здоровыми глазами. Оказалось, что опухоль была огромным гнойником, закрывшим глаз. Гной вытек, и пропавший глаз появился.

Нет. Никогда, даже засыпая, не буду горделиво бормотать о том, что меня ничем не удивишь. Нет. И год прошёл, пройдёт другой год и будет столь же богат сюрпризами, как и первый… Значит, нужно покорно учиться.

К «Запискам юного врача» также примыкают рассказы «Морфий» и «Я убил», но формально они не входят в цикл.

К сожалению, не сохранилось никаких свидетельств, хотя бы частично освещающих ход подготовки рассказов земского врача к публикации. Но можно предположить, что писатель намеревался сначала напечатать рассказы в журнале, а затем выпустить их в свет отдельным изданием. Первой такой попыткой стала публикация рассказа «Стальное горло» в журнале «Красная панорама» (15 августа 1925 г.). И с первых слов рассказа: «Итак, я остался один» — стало очевидным, что это продолжение какой-то эпопеи… Вероятно, у автора была договоренность с редакцией на публикацию не одного, а нескольких рассказов или всей серии, но продолжения не последовало… Вернее, оно последовало, но уже в специальном, «профильном» журнале «Медицинский работник». Там в октябре 1925 г. был напечатан рассказ «Крещение поворотом», а затем в течение года были опубликованы все рассказы этого цикла, а также «профильный» для журнала рассказ «Я убил», относящийся к теме Гражданской войны.

Мы уже отмечали, что при публикации рассказы снабжались подзаголовками и подстрочными примечаниями, из которых ясно было видно, что все это — часть одной «солидной вещи». Но в самом последнем рассказе («Пропавший глаз»), во второй его части (окончании) подстрочного примечания: «Из книги „Записки юного врача»» — не было. Не исключено: уже в это время стало известно о том, что рассказы отдельным изданием не выйдут.

Оставшийся нереализованным замысел писателя почти через сорок лет решила осуществить Елена Сергеевна Булгакова (1893—1970), третья жена писателя, владевшая основным массивом его рукописного наследия. В 1963 г. под ее наблюдением вышла в свет книга «Записки юного врача», куда вошли почти все (но не все!) рассказы земского цикла (Библиотека «Огонек». №23).

Издавая книгу, Елена Сергеевна стремилась максимально следовать воле автора. Прежде всего, это выразилось в названии книги: «Записки юного врача. Рассказы», а также в расположении рассказов внутри книги не по времени их выхода в свет, а в соответствии с логикой развития событий: приезд доктора в село, первые операции и так далее, что было правильно. Но при этом Елена Сергеевна, вольно или невольно, допустила некоторые ошибки. Издавая книгу по сохранившимся в архиве писателя журналам «Красная панорама» и «Медицинский работник», она не знала, что в этом комплекте отсутствуют, два номера «Медицинского работника» (№26, 30) за 1926 г., где был напечатан рассказ «Звездная сыпь». В результате этот рассказ не вошел в книгу. Кроме того, при издании была допущена правка авторского текста.

Н. А. Земская, будучи филологом по образованию, высказала ряд серьезных замечаний по изданию. Прежде всего, она не была согласна с названием книги, так как располагала машинописным текстом всего сборника с названием «Рассказы юного врача», который был подарен ей Булгаковым в 20-е гг. Удивление вызвала у нее и неполнота издания (отсутствовал рассказ «Звездная сыпь»), не говоря уже о редакционных «поправках» авторского текста (Н. А. Земская назвала их «порчей текста»). В письме Е. С. Булгаковой она писала: «Вообще надо напечатать второе издание „Рассказов врача», вернув весь текст подлинника. На выпуски и переделки толкнуло в значительной мере изменение общего заглавия сборника: слово „Рассказы» заменено словом „Записки». Но ведь по жанру это не записки, а именно рассказы. Подгонять текст одного рассказа к другому не было надобности. Кроме того, название „Записки» невольно заставляет пытаться отождествить автора с героем рассказов — юным врачом, 23-летним выпускником, только что окончившим медицинский факультет. А это не так. В этих рассказах Булгаков не воспроизводит себя, а создает своего героя — юного врача, на которого смотрит как старший, как бы со стороны, ставя его в разные положения на основе пережитого самим опыта» (Воспоминания о Михаиле Булгакове. С. 81-82).

Конечно, совершенно справедливыми были замечания Н. А. Земской, касающиеся неполноты сборника, произвольного изменения названии рассказов (рассказ «Стальное горло» был назван «Серебряным горлом») и «порчи» авторского текста. Но что касается названия сборника, расположения рассказов в соответствии с внутренней хронологией событий и некоторых изменений текста, осуществленных Е. С. Булгаковой, а не редакцией, то тут ее мнение выглядит весьма спорным.

Стремление Н. А. Земской насколько возможно «отделить» автора рассказов от главного героя проистекало, видимо, из того, что за «Записками юного врача» неизбежно следовала повесть «Морфий», «автобиографичность» которой смущала родственников писателя. Если Надежда Афанасьевна воочию все видела и пережила этот кошмарный для Булгаковых период, то Елена Сергеевна ничего о морфинизме супруга не знала (во всяком случае, в ее архиве нет и намека на это) и не связывала главного героя «Записок» и главного героя «Морфия» воедино. К тому же совершенно булгаковское слово «Записки» не могло вызвать у Елены Сергеевны ни малейших сомнений в том, что это предложенное автором, а не редактором название несостоявшейся книги.

И еще об одном важном вопросе, который весьма актуален и по сей день. Е. С. Булгакова внесла изменения в текст рассказа «Полотенце с петухом», с которого начинается повествование. У Булгакова приезд молодого врача в сельскую больницу датирован сентябрем 1917 г. (16 сентября герой рассказа прибыл в Грачевку, а ровно через день он подъехал к Мурьинской больнице). Елена Сергеевна исправила 1917 г. на 1916-й, а поскольку у Булгакова еще было добавлено словечко «незабываемый», то его она просто изъяла.

Логика ее действий понятна: во-первых, Булгаков прибыл в село Никольское в сентябре 1916 г., и во-вторых, если не исправить год приезда, то по тексту повествования возникали логические несуразицы (это понимала Н. А. Земская, поэтому она так упорно выступала против слова «Записки»). Но в данном случае Елена Сергеевна была права, и она это прекрасно сознавала.

Сколько бы ни говорилось о «самостоятельности» каждого рассказа, на самом деле почти все они представляют собой лишь важные части повести о начинающем молодом докторе. Так задумал автор, и расторжение рассказов по времени их публикации означает не что иное, как нарушение его воли. И совершенно очевидно, что сам автор, если бы ему пришлось выпускать «Записки», первое, что сделал бы, так это исправил год 1917-й на 1916-й. Иначе получается, что врач, прибывший в Мурьинскую больницу в сентябре 1917 г., делает операцию солдату (вырывает зуб), только что сбежавшему с фронта после свержения самодержавия (т. е. после Февральской революции). И свидетельство самого героя о том, что он «…врач, прямо с университетской скамеечки брошенный в деревенскую даль в начале революции…», — повисает в воздухе, ибо, кроме Февральской и Октябрьской революций, слава Богу, других революций в России не было. С исправлением же года приезда молодого доктора в глушь на сентябрь 1916 г. все становится на свои места, все логично и «хронологично».

И еще. Исследования показали, что Булгаков прибыл в Грачевку — Никольское 29—30 сентября 1916 г.! То есть, переводя на старый стиль, — 16—17 сентября 1916 г. Таким образом, Булгаков точнейше зафиксировал в рассказе дату своего прибытия в Никольское. Более того, он назвал и часы прибытия в село: два часа пять минут! И это не ирония (или не только ирония), но свидетельство того, что Булгаков уже вел свои «записки» или что-то в этом роде, как вел он их в Киеве, во время войны на Кавказе, во Владикавказе и в Москве… Так что слово «Записки» есть кровное булгаковское слово. И Елена Сергеевна не могла нарушить столь очевидную авторскую волю.

При повторном издании «Записок» были учтены многие справедливые замечания (правда, рассказ «Звездная сыпь», видимо, еще не был найден к тому времени). Но было сохранено главное — и название, и последовательность расположения рассказов по «внутренней хронологии».

В последующие годы «Записки» издавались многократно (с включением в состав цикла и «Звездной сыпи»), но, как правило, не отдельно, а в сборниках. При этом внутри рассказы располагались по самым разным схемам, зачастую по их первой публикации, т. е. вразнобой, и такой подход сразу показал себя порочным.

При подготовке настоящего издания был выбран вариант систематизации рассказов, ранее использованный Е. С. Булгаковой (1966), но измененный в связи с включением в состав цикла рассказа «Звездная сыпь». Этот вариант в основном соответствует авторскому замыслу и внутренней логике развития событий, хотя спорных моментов избежать не удалось.

Открывается цикл рассказом «Полотенце с петухом» (опубликован был автором предпоследним в серии!), в котором сообщается о прибытии Булгакова в село Никольское, рассказывается о самом докторе и о проведенной им первой сложной операции. По сути, это вступление ко всему повествованию и только оно может открывать весь цикл рассказов.

Вторым следует рассказ «Стальное горло», который начинается впечатляющей и определяющей фразой: «Итак, я остался один». И далее: «Вокруг меня — ноябрьская тьма… Мне очень хотелось убежать с моего пункта…»

В рассказе «Крещение поворотом» тоже вроде бы повествуется о ноябрьских событиях («…по-прежнему мяли лен, дороги оставались непроезжими… лил дождь… была слякоть, туман, черная мгла…»), но определяющей является первая фраза: «Побежали дни в М-ской больнице, и я стал понемногу привыкать к новой жизни».

Рассказы «Вьюга» и «Тьма египетская» отражают наступление зимы. «И в течение двух недель по санному пути меня ночью увозили…» — сообщает автор о своих приключениях. Рассказ же «Тьма египетская» датирован в тексте абсолютно точно: 16—17 декабря.

Некоторые трудности возникли при определении места рассказу «Звездная сыпь», ибо, несмотря на конкретные сведения («Знания у меня, врача, шесть месяцев тому назад окончившего университет…»), события в нем происходят в течение нескольких месяцев. Мы определили ему место между рассказами «Вьюга» и «Тьма египетская», хотя рассказ можно было бы поместить и после (он тематически тяготеет и к «Морфию»).

Что же касается рассказа «Пропавший глаз», то его завершающее место определяется первой фразой: «Итак, прошел год».

Особенности цикла «Записки юного врача»

В
самом начале литературной карьеры для
М. Булгакова характерен рассказ от лица
повествователя. сборник не был включен
рассказ «Морфий»(1927 г.).

В
«Записках юного врача» Булгаков
вспоминает о своей врачебной практике
в сельской глуши. Перед нами развертываются
картины мирной деятельности врача,
борьбы за человеческую жизнь не только
с болезнями, но и с косностью и невежеством
деревни.

«Записки
юного врача» не автобиография, а
литература, использующая врачебные
наблюдения и личный опыт. Здесь уже
ощутим внимательный и вполне
профессиональный взгляд автора со
стороны на персонажей и события.

Для
всех семи рассказов «Записок юного
врача» характерны локальный сюжет,
кратковременность описываемого события
(действие происходит чаще всего в течение
одних суток). Булгаков передает лишь
эпизоды из работы врача, но из них легко
составляется общее представление о его
деятельности. О каждом случае рассказано
с такими деталями, с такой пристальностью
авторского взгляда, что читатель
чувствует себя очевидцем происходящего.

Сообщая
о времени службы героя, Булгаков лишает
рассказы примет этой поры. 1918 год,
прошедший по стране огнем и кровью,
воплощенный в «Белой гвардии», в «Записках
юного врача» тих и обычен. Лишь в одном
эпизоде мелькнет солдат, вернувшийся
«с развалившегося фронта после революции»,
и больные, обращаясь к врачу, зовут его
то по старинке – «господин доктор», то
по-новому – «товарищ доктор».

Содержание
книги – это несколько случаев из
медицинской практики вчерашнего
выпускника университета, поставленного
перед необходимостью быть единственным,
«универсальным» доктором в маленькой
больнице. Страх перед сложными операциями,
одиночество, понимание ограниченности
своих знаний («негодный университетский
груз») держат молодого врача в постоянном
напряжении, создают тревожное настроение.
Опасения его сбываются – из деревни
привозят умирающую, искалеченную
девушку, и врач делает ампутацию; потом
приходит день первых в его врачебной
практике трудных родов; наконец, самое
тяжелое – случай, когда нельзя помочь,
смертельный исход.

И,
что удивительно, при таком, казалось
бы, невеселом сюжете, рассказы оптимистичны,
проникнуты любовью к жизни. Секрет этой
жизнерадостности – в характере
героя-рассказчика, обладающего
неиссякаемым чувством юмора и тонкой
иронии, чаще всего, обращенной на себя,
в чем выражается незаурядность личности
героя. Все это — необходимая разрядка
после страниц, которые держат читателя
в напряжении.

Личность
героя часто раздваивается: один говорит,
приказывает, действует; другой – со
страхом и отчаянием наблюдает за
поступками первого»: «Внутри себя я
думал так: «Что я делаю? Ведь я же зарежу
девочку». А говорил иное: «Ну, скорей,
скорей соглашайтесь!». Автор словно
утверждает: нельзя улыбаться и быть
добрым, делая нелегкое, опасное дело.

Герой
рассказов не отличается ни титанической
волей, ни железным характером. Но он
ведет постоянный упорный бой. Прежде
всего с болезнью: «… я смотрел в зрачки,
постукивал по ребрам, слушал, как
таинственно бьется в глубине сердце, и
нес в себе одну мысль – как его спасти?
И этого – спасти. И этого! Всех!». Но не
только с болезнью идет борьба, врачу
приходится превозмогать еще собственное
малодушие, незнание. И в этом ему помогает
неистребимая любовь к людям.

Мысль
о необходимости «покорно учиться»
никогда не оставляет молодого врача.
Убеждение писателя в том, что учебные
заведения не в состоянии выпускать
вполне подготовленных к самостоятельной
работе людей, оформится позже в «Жизни
господина де Мольера»: «Я полагаю, что
ни в каком учебном заведении образованным
человеком стать нельзя. Но во всяком
хорошо поставленном учебном заведении
можно стать дисциплинированным человеком
и приобрести навык, который пригодится
в будущем, когда человек вне стен учебного
заведения станет образовывать сам
себя».

Работая
над первыми произведениями, молодой
писатель постепенно постигает урок
русской классической прозы: между
автором и персонажами, даже дорогими и
близкими ему, должна быть определенная
дистанция. То есть писателю следует
взглянуть на случившееся с ним и другими
людьми как на свое и чужое прошлое.
Конечно же, сразу такая зрелость и высота
писательского взгляда прийти не могли.

В
этом произведении Булгаков ищет не
только новую точку зрения на происходящие
события и их участников, но и свой стиль.
Происходит становление его как писателя.

Соседние файлы в предмете [НЕСОРТИРОВАННОЕ]

• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #
• #

Молодой врач Михаил Булгаков
прибыл в Никольскую земскую больницу, располагавшуюся в сельце Никольское Караваевской волости, Сычевского
уезда 29 сентября 1916 года (по старому стилю)^[1]. Покинул он это свое место
службы 18 сентября 1917 года^[2].
Юный врач, герой булгаковского цикла, прибыл в
больницу села Мурьино^[3] 16 сентября 1917 года (71)^[4].
В одном из последних рассказов «Записок юного врача», «Пропавший глаз»,
сообщается, что прошел «ровно год» с тех пор, как герой «подъехал к этому
самому дому» (122).

Зачем Булгакову понадобилось
сдвигать время действия своего автобиографического цикла на год?

Ответ очень простой: для автора
было важно, чтобы фоном для эпизодов «Записок юного врача» стали переломные
события в истории России — не только февральский переворот 1917 года, но и
октябрьский.

Впрочем, такой ответ, на первый
взгляд, находится в противоречии с булгаковским
циклом. Хотя в рассказе «Полотенце с петухом» и говорится про «17-й незабываемый
год» (71)^[5],
далее в «Записках юного врача» приметы новой истории России возникают на
удивление редко: один раз юного врача называют «товарищем доктором» (в рассказе
«Полотенце с петухом» (72)), четыре раза — «гражданином доктором» (в рассказах
«Вьюга» (103, 109) и «Тьма египетская» (113, 118)), а в рассказе «Пропавший
глаз» изображен солдат, «вернувшийся в числе прочих с развалившегося фронта после
революции» (128). Чуть ниже юный врач воображает, как этот солдат «ходит,
рассказывает про Керенского и фронт» (129). Да еще в рассказе «Звездная сыпь»
герой говорит о себе как о враче, «прямо с университетской скамеечки брошенном
в деревенскую даль в начале революции» (134).

И это все.

Отказавшись следовать реальной
хронологии ради совмещения деятельности юного врача в селе Мурьино
с событиями двух русских революций 1917 года, Булгаков сознательно оставляет
сами эти события за кадром «Записок юного врача». Почему он так делает? И зачем
тогда революция ему все-таки была нужна как фон рассказов цикла?

Ответ приходит со стороны
биографии писателя.

По мемуарному свидетельству
киевского соученика, Булгаков «в гимназические годы был совершенно
бескомпромиссный монархист — квасной монархист»^[6]. В Гражданской войне он
принимал участие на стороне добровольческой армии. Вполне репрезентативное
представление о настроениях Булгакова этого времени дает напечатанный им в газете
«Грозный» от 13 ноября 1919 года и подписанный инициалами «М. Б.» фельетон
«Грядущие перспективы». Там, в частности, говорится: «Перед нами тяжкая задача
— завоевать, отнять свою собственную землю. Расплата началась.
Герои-добровольцы рвут из рук Троцкого пядь за пядью русскую землю. И все, все
— и они, бестрепетно совершающие свой долг, и те, кто жмется сейчас по тыловым
городам юга, в горьком заблуждении полагающие, что дело спасения страны
обойдется без них, все ждут страстно освобождения страны. И ее освободят. Ибо
нет страны, которая не имела бы героев, и преступно думать, что родина умерла.
Но придется много драться, много пролить крови, потому что пока за зловещей
фигурой Троцкого еще топчутся с оружием в руках одураченные им безумцы, жизни
не будет, а будет смертная борьба. Нужно драться»^[7]. Когда стало ясно, что
поражение добровольческой армии неизбежно, Булгаков, как и многие его товарищи,
принял твердое решение эмигрировать из России, и только тяжелейшая болезнь помешала
осуществлению этого решения.

И вот в сентябре 1921 года
начинающий писатель оказывается в столице того самого государства, которое он
так неистово проклинал в статье «Грядущие перспективы». Днем он для денег
сочиняет многочисленные фельетоны в газеты и журналы, то есть обслуживает нужды
советской республики, а по ночам пытается работать над своей настоящей прозой,
в том числе — над рассказами из будущего цикла «Записки юного врача». Кажется очевидным, что в этот период Булгаков не может
обойтись без попыток ответа на вопрос: как в свете катастрофических событий
последних лет человеку чести сохранить себя и уважение к себе? Прямо на
этот вопрос будут отвечать несколько ключевых страниц романа «Белая гвардия».
Но и в «Записках юного врача» Булгаков демонстрирует достойный вариант
поведения человека чести в нечеловеческих пореволюционных условиях.
Следовательно, без того, чтобы ввести в цикл еле слышный, но на самом деле
весьма ощутимый шум времени, автор обойтись никак не мог.

Главным героем
и нарратором он сделал своего alter
ego — юного врача, который все же не абсолютно
идентичен автору. Характерная мелочь: день рождения юного врача, согласно циклу,
— это 17 декабря (113) 1894 года (122), тогда как сам Булгаков родился 3 мая
1891 года^[8].
Гораздо важнее, впрочем, что юному врачу куда сильнее повезло, чем настоящему
автору цикла, со временем распределения после окончания университета. Он
приехал в сельскую больницу не за год, а накануне октябрьского переворота 1917
года. Соответственно, перед ним, в отличие от Булгакова, в октябре 1917 года
уже с месяц как покинувшего никольскую больницу, не стоял вопрос, на чью
сторону ему встать в разгоревшихся после переворота классовых боях. Поле его
сражения другое — приемная врача и операционный стол, на котором идет бой за
жизни пациентов. Метафора эта не моя, а булгаковская,
она используется в четвертом рассказе цикла, «Вьюга»: «Шел бой. Каждый день он
начинался утром при бледном свете снега, а кончался при желтом мигании пылкой
лампы-молнии» (101).

Еще более
выразительно эта метафора реализуется в финале рассказа «Тьма египетская»:
«…сладкий сон после трудной ночи охватил меня. Потянулась пеленою тьма
египетская… и в ней будто бы я… не то с мечом, не
то со стетоскопом. Иду… борюсь… В глуши. Но не один. А идет моя рать:
Демьян Лукич, Анна Николаевна, Пелагея Иванна. Все в
белых халатах, и всё вперед, вперед…» (121). Здесь развивается сравнение,
мелькнувшее в рассказе чуть раньше: «Правая моя рука лежала на стетоскопе, как
на револьвере» (118). Такое сравнение было вполне естественным для времени
действия цикла — многие мужчины обзавелись револьверами и винтовками; а оружие
врача — его стетоскоп. Однако в сцене сна акценты значимо смещаются. Стетоскоп
уподобляется уже не револьверу, а мечу. Окружающая действительность, соответственно,
превращается то ли в сказочную, то ли в былинную, поэтому далее в описании сна
используется былинное слово «рать». Юный врач и его помощники предстают во сне
не просто борцами за человеческие жизни (функция противоположная роли солдат и
офицеров, сражавшихся на гражданской войне), а ни больше ни меньше как воинами
света в белых одеждах («все в белых халатах»), вступившими в бой со вселенской
«тьмой». Можно предположить, что настойчивое проведение в этом фрагменте мотива
движения «рати» врача вперед («…и всё вперед, вперед») полемически соотносит
фрагмент не только с известными строками революционной «Варшавянки», но и с революционной
поэмой Александра Блока «Двенадцать», в которой цитируются эти строки.

Таким образом, Булгаков в
«Записках юного врача» «переписал» неудачные страницы собственной биографии. Он
рассказал читателям про очень близкого к автору героя, который при этом не
участвует в бесплодной и бессмысленной братоубийственной войне, а ведет битву
за жизни людей, битву света с тьмой.

На бессмысленность войны за
возврат России на прежние рельсы Булгаков косвенно намекает уже в начальном
эпизоде рассказа «Полотенце с петухом», действие которого, напомним, отнесено к
сентябрю 1917 года. На сетования замерзшего юного врача об ужасном состоянии
местных дорог следует такой ответ: «— Эх… товарищ доктор, — отозвался
возница, тоже еле шевеля губами под светлыми усишками,
— пятнадцать годов езжу, а все привыкнуть не могу» (72). Дороги в провинциальной
России были ужасными всегда, не революционная ситуация в стране сделала их
такими. Как и тьма невежества накрыла Россию задолго до февраля и октября 1917
года. Единственный же способ переломить ситуацию, по Булгакову, состоит в
терпеливом лечении народа, как буквальном, так и метафорическом.

Весьма тонкую игру автор ведет в
«Полотенце с петухом» с именованием юного врача окружающими его людьми. Сначала
врача, прибывшего в Мурьино, как мы только что
видели, называют «товарищ доктор». Когда дело доходит до опасности для жизни
юной пациентки, шелуха новейших наименований сползает, и отец девушки дважды называет
врача «господином доктором» (77). А ближе к финалу рассказа, когда юному врачу
удается сделать удачную ампутацию, он из «товарища доктора» и «господина
доктора» превращается в «доктора» без обусловленных до- и
пореволюционной эпохами форм обращения: «— Вы, доктор, вероятно, много делали
ампутаций? — вдруг спросила Анна Николаевна. — Очень, очень хорошо…» (81). Не
важно, как называть доктора — господином или товарищем, важно, чтобы он хорошо
делал операции. К такому выводу подталкивает читателя автор рассказа «Полотенце
с петухом» и «Записок» в целом.

Как известно,
Булгаков так и не собрался напечатать все рассказы «Записок юного врача»
вместе, хотя подобные намерения у него, несомненно, были. Это ставит перед
публикаторами и исследователями трудную проблему реконструкции композиции
«Записок», то есть определения последовательности, в которой рассказы цикла
должны следовать друг за другом. Мы не будем браться за решение этой проблемы.
Отметим, однако, что взгляд на «Записки юного врача» как на фрагмент
альтернативной биографии Булгакова позволяет выявить некоторые важные закономерности
их общего, магистрального сюжета.

Композиция «Записок» может быть
представлена в виде простейшей схемы: 3 + 1 + 3.

В центре первых трех рассказов
(«Полотенце с петухом», «Крещение поворотом» и «Стальное горло») — тема
инициации юного героя на медицинском поприще, и устроены эти рассказы отчасти
сходно: (а.) в больницу к врачу привозят больную, чье состояние требует немедленного
хирургического вмешательства; (б.) врач боится, чувствует себя самозванцем, но
решается на операцию, которая проходит успешно; (в.) персонал больницы выражает
восхищение мастерством врача, он же реагирует на восторги недоверчиво.

При этом в каждом из трех
рассказов делается акцент на одном из трех факторов, обеспечивших успех
операции. Идеальные словесные этикетки для этих факторов можно найти в
стихотворном наброске Пушкина, который Булгаков возможно держал в голове, когда
работал над «Записками юного врача» (а возможно, и не держал):

О сколько нам открытий чудных

Готовят просвещенья дух

И Опыт, [сын] ошибок трудных,

И Гений, [парадоксов] друг,

[И Случай, бог изобретатель]^[9]

Так вот, в сцене операции из
рассказа «Полотенце с петухом» подробнее говорится о Гении, который
помогает юному врачу в борьбе со смертью и тьмой: «Еще, еще немножко… Не
умирай, — вдохновенно думал я…» (80);  «…я стал редкими
швами зашивать кожу… но остановился, осененный, сообразил… оставил
сток… вложил марлевый тампон…» (81); «Правая нога была забинтована гипсом,
и зияло на голени вдохновенно оставленное мною окно на месте перелома»
(81).

Удачно сделать операцию в рассказе
«Крещение поворотом» юному врачу помогает Опыт его предшественника:
«…мы с Анной Николаевной стали чистить и мыть обнаженные по локоть руки. Анна
Николаевна под стон и вопли рассказывала мне, как мой предшественник — опытный
хирург — делал повороты. Я жадно слушал ее, стараясь не проронить ни слова. И
эти десять минут дали мне больше, чем все то, что я прочел по акушерству к
государственным экзаменам, на которых именно по акушерству я получил
«весьма».  Из отрывочных слов, неоконченных
фраз, мимоходом брошенных намеков я узнал то самое необходимое, чего не бывает
ни в каких книгах. И к тому времени, когда стерильной марлей я начал вытирать
идеальной белизны и чистоты руки, решимость овладела мной и в голове у меня был
совершенно определенный и твердый план» (89).

А в рассказе «Стальное горло»
дважды на помощь юному врачу приходит Случай, ведь в этот раз он делает
операцию по наитию, не с помощью накопленного предшественниками Опыта, а
вопреки ему: «Вспоминая все, что я видел в университете, я пинцетами стал зажимать
края раны, но ничего не выходило. Мне стало холодно, и лоб мой намок. Я остро
пожалел, зачем пошел на медицинский факультет, зачем попал в эту глушь. В
злобном отчаянии я сунул пинцет наобум, куда-то близ раны, защелкнул его, и
кровь тотчас же перестала течь» (97); «Ни на какой рисунок не походила моя
рана. Еще прошло минуты две-три, во время которых я совершенно механически и
бестолково ковырял в ране то ножом, то зондом, ища дыхательное горло. И к концу
второй минуты я отчаялся его найти… «Положить нож, сказать: не знаю, что
дальше делать», — так подумал я… Я снова поднял нож и бессмысленно, глубоко и
резко полоснул Лидку. Ткани разъехались, и неожиданно передо мной оказалось
дыхательное горло» (97).

Четвертый,
серединный рассказ «Записок юного врача», «Вьюга», разительно отличается и от
трех первых, и от трех последних рассказов цикла. Здесь не к юному врачу
привозят больную, а он сам едет к ней. Эту пациентку врач не спасает и спасти a
priori не может (у нее перелом основания черепа). То
есть, в отличие от первых трех рассказов, во «Вьюге» победу на медицинском
фронте одерживает смерть, а Гений, Опыт и счастливый Случай терпят поражение.
Красноречивым жестом юного врача, признающего это поражение, рассказ завершается:
«Я остался наверху один. Почему-то судорожно усмехнулся, расстегнул пуговицы на
блузе, потом их застегнул, пошел к книжной полке, вынул том хирургии, хотел
посмотреть что-то о переломах основания черепа, бросил книгу» (111).
Зачем смотреть «что-то» о «переломах основания черепа» в «томе хирургии», если
это знание оказывается бесполезным в сражении со смертью?

Однако кроме битвы юного врача со
смертью на медицинском фронте в рассказе «Вьюга» изображен бой врача со смертью
на атмосферном фронте. На обратном пути в Мурьино
герой вместе со своим провожатым пожарным из-за разыгравшейся метели сбивается
с санного пути, а затем заблудившихся путников начинают преследовать волки. В
рассказе подчеркивается, что именно юный врач, а не его, казалось бы, привыкший
к критическим ситуациям спутник проявляет инициативу и решимость, которые в
итоге спасают две жизни 
(а если считать лошадей, то и четыре): «Пожарного и меня мне
стало жаль. Потом я опять пережил вспышку дикого страха. Но задавил его в
груди.

— Это — малодушие… — пробормотал
я сквозь зубы.

И бурная энергия возникла во мне.

— Вот что, дядя, — заговорил я,
чувствуя, что у меня стынут зубы, — унынию тут предаваться нельзя, а то мы
действительно пропадем, к чертям. Они [лошади — О. Л.] немножко постояли,
отдохнули, надо дальше двигаться. Вы идите, берите переднюю лошадь под уздцы, а
я буду править. Надо вылезать, а то нас заметет.

Уши шапки выглядели отчаянно, но
все же возница полез вперед» (108 — 109).

Мы видим, что во «Вьюге» Булгаков
неакцентированно расширяет поле борьбы юного врача с тьмой за человеческие
жизни. Становится ясно, что это может быть не только операционный стол и
приемная больницы, но, например, и зимняя русская равнина, поглощенная тьмой в
самом буквальном смысле этого слова: «…вверху и по сторонам
ничего не было, кроме мути» (109).

Такое переключение внимания с
медицины на иные, находящиеся вне прямой компетенции врача сферы готовит
читателя к восприятию трех последних рассказов цикла («Тьма египетская»,
«Пропавший глаз» и «Звездная сыпь»). В этих рассказах юный врач и его «рать»
сражаются не только и не столько с болезнями деревенских жителей, сколько с
главной причиной их болезней — беспросветным невежеством большинства пациентов.

Как и три начинающих цикл
рассказа, три последних рассказа «Записок юного врача» объединены общей темой,
которая в каждом из рассказов подсвечена по-своему.

В «Тьме египетской» серию случаев,
демонстрирующих дремучесть местных крестьян, венчает история об «интеллигентном
мельнике» (119) — о невежестве, ловко маскирующемся под культурность: «—
Объясни мне только одно, дядя: зачем ты это сделал?! — в ухо погромче крикнул я.

И мрачный и неприязненный бас
отозвался:

— Да, думаю, что валандаться с
вами по одному порошочку? Сразу принял — и делу
конец.

— Это чудовищно! — воскликнул я»
(120 — 121).

В рассказе с
гоголевским названием «Пропавший глаз» речь идет об опасности, которая
подстерегает самого просветителя, если он слишком уверится в своем
профессионализме и значимости для окружающих: «— Я, — пробурчал я, засыпая, — я
положительно не представляю себе, чтобы мне привезли случай, который бы мог
меня поставить в тупик… может быть, там, в столице, и скажут, что это фельдшеризм… пусть… им хорошо… в клиниках, в
университетах… в рентгеновских кабинетах… я же здесь… всё… и крестьяне
не могут жить без меня…» (131). В итоге юного врача посрамляет некультурная
деревенская «баба», не давшая ему безо всякого толка резать глаз своего
ребенка. Отметим, что этот извод темы Булгаков впоследствии развил в повести
«Собачье сердце», где высокомерный профессор Преображенский пытается скрестить
человека и пса.

И, наконец, в «Звездной сыпи»
изображен единственный в цикле человек из народа, который сам, без
подталкивания и принуждения, стремится победить свою болезнь и потому с истовой
точностью выполняет все предписания врача. Это молодая женщина, которую едва не
заразил сифилисом муж.

Завершается рассказ «Звездная
сыпь» двумя абзацами — длинным и коротким. Во втором, коротком, слову «товарищ»
возвращается его теплое, почти утерянное в пореволюционную эпоху значение. А в
первом абзаце в очередной раз в цикле возникает тема света, который противостоит
тьме. Булгаков не слишком оптимистичен — это все еще не сильный электрический
свет, а слабый свет допотопной керосиновой лампы. Но хорошо хотя бы, что это не
сопровождающий все войны и разрушения в ХХ веке «свет размолотых в луч
скоростей» (о котором в «Стихах о неизвестном солдате» впоследствии напишет
Мандельштам)^[10],
а свет просвещения, помогающий врачу распознать болезнь пациента, чтобы
сразиться с ней и победить ее: «Итак, ушли года. Давно судьба и бурные лета
разлучили меня с занесенным снегом флигелем. Что там теперь и кто? Я верю, что
лучше. Здание выбелено, быть может, и белье новое. Электричества-то, конечно,
нет. Возможно, что сейчас, когда я пишу эти строки, чья-нибудь юная голова
склоняется к груди больного. Керосиновая лампа отбрасывает свет желтоватый на
желтоватую кожу…

Привет, мой товарищ!» (146).